Андрей Герасимович сидел на высоком деревянном крыльце, курил самокрутку, и дым, будто призрак воспоминаний, вился вокруг его седой головы, скрывая глубокие морщины. Его мудрые глаза смотрели куда-то вдаль, туда, где когда-то бушевала война, и где он оставил частицу своей души. Рядом с ним лежала старая балалайка, её струны, как нервные нити, звенели от малейшего дуновения ветра. На крыльцо выбежала его внучка.

Старик повернул голову, и в его глазах вспыхнули искры радости.

Она бережно отодвинула балалайку и присела рядом.

— Папка-стара, — разорвал тишину голос внучки, звенящий как колокольчик, — Расскажи ещё раз про озеро.

— Озеро, внуча, — начал он, и его голос, как паутина, опутал её внимание. — Оно живое. Стоишь на берегу, а оно с тобой говорит, как мать ребёнка, убаюкивает.

Внучка прижалась к деду, устремила на него, полный детского любопытства взгляд.

— А что оно обещало тебе, папка-стара?

Он задумался, и его лицо, изрезанное морщинами, на миг стало загадочным.

— Когда я был молод и глуп, я стоял на берегу и просил удачи. Но удача — это не то, что нужно просить. это я понял позже, когда война забирала жизни у людей. Озеро дало мне то, что для меня действительно было важным, но я даже не догадывался об этом. Оно дало мне шанс выжить…

— А ты выжил и вернулся домой, — прощебетала внучка.

— Вернулся! — ответил он с грустью, как будто эхо далёкого прошлого опять потревожило его. — Вернулся, но не таким, каким ушёл. Война, она не просто забирает жизни, она забирает кусочки твоей души. И ты возвращаешься домой, а дом уже не тот, и ты уже не тот, – сказал Андрей Герасимович и затянулся самокруткой.

Из-под крыльца вылезла кавказская овчарка - Соболь.

Внучка спряталась за деда. Соболь, пройдя к деду уткнулся мордой. Она была ростом с внучку.

— Папка-стара! – вновь зазвенел голос внучки.

- Не бойся его. Сиди спокойно. Он тебя не тронет, - тихим голосом объяснял Андрей Герасимович. - Он знает своё дело!

Дед погладил собаку и тот поплёлся к миске с едой.

- А какое у него дело?

- Дело-то… важное, когда мы с тобой на белках были, кто овцам разбредаться не давал? – спросил он внучку.

- Соболь, - с улыбкой ответила внучка. Она седела рядом, поджав ноги, и смотрела на собаку.

- А помнишь ты говорил, что фашисты вас собаками травили?

- Так-то фашисты! Да и собаки-то те, голодные были. Фашисты их специально не кормили, притом ещё и науськивали на людей. А зверь он что, он к чему приучен то и исполняет.

Внучка задумалась, её лицо будто замерло, не подвижно наблюдая за Соболем.

- А наш Соболь приучен овец сторожить, - сделала вывод внучка.

- Так и есть золотце моё, так и есть. Он тебя не тронет.

— А помнишь деда ты про предателя рассказывал, — прошептала она, и её голос дрогнул, как струна балалайки.

- Помню, хотел бы забыть, да не забывается, — говорил он печально. - Многое пришлось переосмыслить. Видно, не мог он иначе, видно не было в нём веры великой, потому и побежал сдаваться. Сколько не кричал я ему «стой стрелять буду», а он всё бежал. Ну я и выстрелил, а как иначе-то… Ну допустим не сделал бы я того, так он бы примером стал для других. Нет не мог я того допустить, не мог. - Оглаживая бороду говорил дед, словно тяжёлые камни, ворочил в своём сердце.

Внучка слышала, как тяжело дышит дед.

— Папка-стара, — скажи, а как ты в плен попал? - спросила она.

В её глазах горел огонь, словно говоря, - «Поделись своей болью, и я сожгу её в своём сердце». Она крепко сжимала руку деда, пытаясь передать ему часть своей души, своей молодости, своей надежды.

Андрей Герасимович не любил вспоминать о войне, но, когда его просила внучка, он не мог отказать.

- Ну что-же лапотуха ты моя, слухай… – сказал он улыбнувшись.

- Вначале-то меня учится направили, на офицера, а потом на фронт в кавалерийский отряд. И вот однажды окружили нас фашистские танки. Ну я рассказывал тебе уже, про предателя-то, он тогда один только и дрогнул, все остальные стояли на смерть. У нас лошади, у них танки. Долго не простоишь. Танки в упор стреляли. Моего коня ранило осколком, упал он замертво. Я ели выполз из-под него. Вижу яма, не большая, но спрятаться можно. Заполз, думаю, авось танк проедет мимо. Лежу молюсь - Пресвятая Богородица, спаси меня! А ежели жив останусь, обязательно вернусь к жене и детям. Почто так молился и сам не понимал, а когда нас американцы то освободили… всё понял…

-Что понял? - перебила его внучка.

- Они в Америку уговаривали уехать. Кажный день уговаривали, не давая передыху. Особливо им офицерский состав интересен был, потому рьяна и старались. А я ведь у озера слово Богородице дал, не мог я предать её, - сказал дед, тяжело вздохнул и замолчал.

- А как так вышло, что тебя американцы освободили? – интересовалась внучка.

- Та ты слухай, что далее то было, лежу я в яме, молюсь, кругом снаряды взрываются и танки дуром прут. Очнулся, а надо мной немец стоит и автоматом в меня тычет.

-Steh auf – кричит, я встал. Стою, а он в сапоги тычет, мол разувайся. Я наклонился, а из кармана моей гимнастерки партийный билет выпал, а из него, фотография детей с женой выпала. Я замер, а немец прищурился хитро, поднял фото и обратно в карман мне его засунул. Партийным билетом ударил по щеке, - сказав на ломаном языке: «Русский свинья!», а потом сорвал с моей гимнастёрки офицерские лычки и вместе с партийным билетом засунул их под лошадь, тем самым этот немец внуча мне жизнь спас!

-Почему? – интересовалась внучка.

- У них приказ был партийных и офицеров в плен не брать расстреливать на месте. Он дважды должен был расстрелять меня, а он не стал, в плен взял, - сказал Андрей Герасимович и вновь за молчал.

Но внучка долго молчать ему не дала, она вновь спросила:

-Папка-стара, а как там в плену было, расскажи?

- Страшно внученька. Все попавшие в плен рассматривались фашистами как рабская сила. Били нас нещадно. Работать заставляли с утра до ночи, а кормили плохо, очистками картофеля, свекольной и морковной ботвой. Ежедневно на расстрел выводили. Сначала расстреливали коммунистов, потом офицеров, потом расстреливали всех тех, кто был в каком-либо звании, потом – смуглых, потом тех, кто был похож на евреев или цыган, потом рассчитывали на первый, второй, девятый, десятый и так кажный день. А однажды какой-то паренёк попросил меня поменяться с ним в очереди, чтобы не попасть под расстрельный расчет, сказав:

–Дядя Андрей, тебе так везёт всегда дай я вместо тебя встану, - я подумал-подумал и согласился. А чего паренёк молодой ещё совсем, путём и жизни не видал, а тут такое на него выпало. А я чего, я хоть немного, но всё же пожил, и дети у меня есть, а значит род мой продлится. Да и сил уже совсем не было, согласился, – сморщив брови сказал Андрей Герасимович и немного помолчав продолжил. - Но у Бога на нас видно свои планы, в этот день расстреливали всех девятых, паренёк погиб, а я вновь остался жить. А когда выпала, моя очередь идти на расстрел, я смиренно подошёл и стал рядом с ямой. Стоявший со мной пленный шепнул мне: - Прыгай в яму за секунду до выстрела, ночью выползем и к своим в барк уйдем. – Так мы и сделали.

Внучка сильно жалела деда, на её глазках то и дело появлялась слёзы.

Дед, утирая с её глаз слезы сказал:

- Я для того тебе рассказываю, чтобы помнили вы и некогда более это не повторилось на нашей земле.

Внучка мотала головой в знак согласия и вновь спрашивала:

- Папка-стара, а когда вас на работу в каменоломню гоняли, вы умудрялись самодельные колечки из монет на еду менять, как у вас это получалось?

- Было такое дело, было! - «Брутт, хлеба», - кричали мы немецким женщинам, показывая им колечки, - а люди, если они человечны, они помогут. Бывало и так хлеба давали.

- А колечки тебя кто научил делать?

- Мой батька, он у нас дюже мастеровой был. Мог и седло сшить и сапожки. И на гармошки мастак, и спеть и сплясать мог.

- Так и ты у нас тоже и на гармошке, и на балалайке играешь и поёшь как соловей, -похвалила деда внучка.

Андрей Герасимович, чуть смутившись довольно улыбнулся.

-Да что я, мне с батькой не сравниться. Но песня меня от много спасала и даже от голода, в желудке пусто, сам себя он есть готов, а ты ему песенки тихонько напеваешь, глядишь полегче становится и желудку и тебе.

Однажды нас троя суток голодом морили, а потом выстроили на плацу, где был накрыт стол с обильной едой. Слюна так и потекла, не успевал проглатывать, а немецкий офицер говорит, через переводчика, мол кто желает вступить в добровольческую армию подходите к столу, угощайтесь! Из строя вышло несколько человек, остальные стояли. Офицер подошёл, к тем, кто остался, подставил револьвер к виску, спрашивает: - Будешь служить? Те, кто отказывались, сразу пулю в голову получали. Дошёл и до меня в упор дуло подставил, спрашивает: - Будешь немецкой армии служить? А я возьми да скажи:

- Надо подумать, - сказал, а сам замер не дышу. Выстрела всё нет и нет, а немец медленно убрал дула-то от меня да пошёл к следующему. И опять я в живых остался. Потом всё ждал, когда придёт, спросит: - ну что мол надумал? Но нет, никто не приходил и не спрашивал, видимо набрали.

- Тебе папка-стара повезло! Ты у нас и впрямь везунчик! - внучка обвила своими ручонками деда за шею.

Дед замер от счастья.

- Правда твоя внученька, мне и с тобой вон повезло и с начальником концлагеря.

Андрей Герасимович улыбнулся, усадил внучку на колени и принялся рассказывать дальше.

-Это был немец, который сидел ещё в царской тюрьме у нас. И русским довольно хорошо относился. А вот надзиратели, что переметнулись на сторону немцев, ой те жестокими были.

Но Бог всё видит, и про всех всё знает. Они по заслугам были наказаны.

- А как их Бог наказал? – с любопытством интересовалась внучка.

- В 44 году наш лагерь освободили американцы, предателей тех сами военнопленные схватили и в говне утопили! И американцы им помогли.

- Те самые американцы, что тебя уговаривали с ними поехать?

- Те самые внученька! Когда они нас освободили, всем выдали сухой паёк: сгущёнку, шоколад, тушёнку.

- Вот здорово! – Порадовалась внучка.

- Здорово, то здорово, да вот только, народ с жадностью набросились на американское угощение, а живот-то не готов был к таким изыскам. Заворота кишок и случился у многих, умерли, – с грусть сказал Андрей Герасимович и затих.

- Как же так папка-стара, разве такое бывает? – удивлялась внучка, - чтобы от шоколада люди умирали?

- Бывает! Но тебе это не грозит, ешь с радостью свой шоколад, это же голодным нельзя. Вначале добрую пущу есть надо, а потом за сладкое браться.

-Добрая пища - это каша, что ли? – нахмурив брови спросила внучка.

- И каша и суп, съела, а потом и сладкое можно, так-то есть будешь, всегда здоровье с тобой будет, – потрясывая её на своих коленях наставлял Андрей Герасимович.

- А что потом было? – вновь вернула его к воспоминаниям внучка.

- Потом гуляли по Берлину. Видели уклад жизни немецкого народа. Я тогда подарков разных набрал: детям – тетрадки и карандаши, а жене – красивую шаль.

Внучка глубоко вздохнула и сказала:

- Карандаши видимо уже изрисовали, а шаль мама-стара бережёт? – Оживилась внучка.

- К сожалению подарков моих они не видали, - со вздохом ответил Андрей Герасимович.

-Почему? Потерял что ли? – разочарованно спросила внучка.

-Ну что ты, как я мог, я их пуще себя берёг.

-А что тогда случилось?

- Когда американцы передавали нас военнопленных в Советскую армию, то у нас, у всех, сразу всё забрали, вернее конфисковали – так это, называлось.

- Кто забрал? И что значит конфисковали?

- Мы же золотце моё пленными были, а среди пленных много предателей было, вот и нас во всём подозревали, долго проверяли.

- Чего проверяли?

- Не предатели ли, мы какие, - Андрей Герасимович говорил, а на глазах его появились слёзы.

- Папка- стара ты чего плачешь?

-Да это так внученька, соринка в глаз попала.

- Давай погляжу? – кинулась внучка рассматривать глаза деда.

- Да выпала уже, слёзки её вымоли. Всё хорошо.

Андрей Герасимович замолчал, а внучка, словно бабочка, притихла на его коленях, ощущая тяжесть невысказанных слов. Он смотрел сквозь внучку, в далёкое прошлое, где воспоминания клубились черными воронами над полем битвы в его памяти.

Андрей Герасимович помнил всё, но внучке этого рассказывать уже не хотел, сидел молча и переживал те роковые годы.

Советская армия, приняв от американцев военнопленных проверяла каждого, – кто, где и когда попал в плен. Андрей Герасимович очень хорошо знал маршрут и место, где он сражался и был взят в плен, но все же не сразу попал домой. Вначале его отправили в русской фильтрационный лагерь. Там били чуть реже, чем в плену, а кормили, как свиней, – мороженой картошкой, которую вываливали в центр лагерной площади. Вернулся он домой через 7 месяцев после окончания войны. Как к бывшему военнопленному, к нему относились с недоверием.

Брат Макар, который тоже воевал, и имел орден мужества, всегда укорял его: «Мы за Сталина воевали, жизни не жалели, а ты на немецких харчах отъедался». Андрей часто плакал и говорил о несправедливости:

-А я, что не за Сталина? Разве я не за Родину? Почему с нами невинными так обращаются? - Дело, порой, доходило до кулаков, а мать и отец жалели, то и дело мирили их.

Слова брата Макара: «На немецких харчах отъедался», – терзали его, он хотел кричать, доказать свою невиновность, но голос застревал в горле. Он был жертвой войны, но в глазах других он был предателем, «врагом народа».

Но всё же в глубине его сердца теплился огонек надежды, он верил, что когда-нибудь правда восторжествует, что имя его будет очищено от лжи и подозрений. Он смотрел на свою внучку, на её чистые, невинные глаза, и понимал, что именно ради неё он должен жить, должен нести свой крест до конца.

Андрей Герасимович прижал к себе внучку, словно пытаясь укрыть её от ужасов прошлого, и прошептал:

- Лапотушка ты моя, всегда оставайся человеком! Даже в самые темные времена!

«Без прошлого нет будущего» – гласит народная мудрость. И Андрей Герасимович, словно древний летописец, передавал своей внучке бесценное наследие, выкованное в огне войны и закалённое в горниле страданий. Наследие, которое должно жить в сердцах потомков, напоминая о цене мира и хрупкости человеческой жизни. И пока жива память, жив и человек. А значит, жив и Андрей Герасимович, живущий в рассказах, в сердце внучки, в шелесте листьев и в тихом плеске того самого, живого озера, что помнит все его молитвы.

Годы плена и унижений оставили неизгладимый шрам в душе Андрея Герасимовича, но не убили в нём человечность.