Редактор положил на стол пожелтевшую фотографию.

- Степанова Епистиния, – пророкотал он. – Мать-Героиня, потерявшая 9 сыновей. Напиши о ней так, чтобы даже камень прослезился.

В глазах редактора плясали отблески вечного огня, словно он сам стоял у подножия монумента великой скорби.

С самого утра я отправился в хутор. Епистиния Федоровна, "хранительница очага и памяти", встретила меня у ворот. Ее морщины, "как русла пересохших рек". Это не просто линии на пергаменте лица, это иероглифы прожитой жизни, каждый штрих – отголосок прожитых лет. Воздух звенел от невысказанных историй, ожидающих своего часа.

- Добрый день. Епистиния Федоровна? – спросил я.

- Добрый. Она самая, – ответила Степанова.

- Я журналист из Краснодара. Приехал взять у вас интервью.

- Ждала. Заходи, - тихим, скрипучим голосом ответила она.

Епистиния Федоровна завела меня в старую саманную аккуратную хату. Внутри пахло сушеными травами и свежеиспеченным хлебом. Солнце, проникая сквозь небольшое окно, рисовало причудливые узоры на полу. Она усадила меня за грубый деревянный стол, покрытый вышитой скатертью.

В голове пронеслось: "Епистиния" словно строгий портрет, требующий почтения, а "Епистинья" – как ласковая песня, согревающая душу.

- Как к Вам обращаться: Епистинья или Епистиния?

- Бабушка Пестя.

В хате было тихо, только слышно было тиканье старых часов на стене. Она была воплощением материнской любви и скорби "на устах народа".

- Жребий наречения выпал на священника при таинстве крещения, - сетовала Епистинья. - Имя, словно сук корявый, поп прилепил… Видать, в пелене холщовой предстала пред ним. Будь шелк – звонче имя бы дал.

После Епистиния Федоровна рассказа мне о том, как она оказалась на Кубани. Юная Пестя и помыслить не могла, что судьба ее переплетется с кубанской землей, с песнями вольных казаков, кабы не решение родителей, Федора и Феодоры Рыбалко, покинуть родимое село и устремиться на Кубань – "землю обетованную". Край, что юн, девственен, обилен дарами и простором. Бескрайние степи, реки вольные, и лишь изредка хуторки, что скромны числом дворов. Так и решилась семья Рыбалко, девятерых душ, двинуться в земли казачьего раздолья.

- Весной тронулись. Тепло, дорога просохла. В тепле легче место сыскать, дом сладить да урожай взрастить, – добавила хозяйка, подливая чай мне в кружку.

Я записывал каждое слово, понимая, что прикоснулся к живой истории народа.

Когда фортуна бросила кости жизни Епистиньи, ей едва минуло 10, а их семейный караван пристал к берегам хутора пана Шкуропатского. Но ангел скорби уже расправил крылья: их главный столп, Федор, сломался под тяжким бременем дороги, вытягивая арбу из лужи. Спустя считанные дни, Федор угас.

Роясь в архивах Интернета, я не смог найти информацию о хуторе Шкуропатском, словно хутор-призрак. Его жизненный путь был недолог: заложенный в 1890г полковником Шкуропатским, к 1974г он канул в Лету. Жители, подобно перелётным птицам, покинули родные места, расселившись по соседним оживлённым селениям. Не осталось и следа от хуторских артерий, от глинобитных изб Шкуропатского.

Но хуторское кладбище, словно каменный страж, невозмутимо стоит до сих пор, его не коснулась рука забвения. Там, в объятиях земли, покоятся Степановы и Рыбалко.

Рыбалко воздвигли себе пристанище из земли, словно древние строители курганов. Бремя главы семьи перешло к Даниле, брату Пести. Отец семейства завещал: «Рассейтесь по усадьбам, наймитесь в работники…". И свершилось. Данила, подобно кормчему, отправил Епистинию на чужой двор в кабалу. Ушла беззаботная пора. Там, вдали от дома, стала она пастушкой у господ.

Вскоре часть семьи отправилась к берегам Азовского моря, где жизнь обещала быть щедрее. В Шкуропатском остались лишь двое: Данила и Одарка, словно верная тень. Епистиния же влачила ярмо на неведомом хуторе, куда лишь эхо доносило его название.

Время неспешно ткало для Пести кружево казачьего быта. Она, словно пытливый художник, изучала палитру кубанских традиций. Туман забвения окутал ранние годы Епистинии, не оставив ни единого лучика света.

В те же годы, когда судьба привела семейство Рыбалко на Кубань, семья Степановых отправилась на юг в поисках лучшей жизни. Николай и Акулина с детьми: Пантелеем, Фадеем, Еленой и Михаилом – будущим избранником Епистиньи. Сначала они бросили якорь в станице Ольгинской, но казачий гнет, тяжкий, как камень на душе, вынудил их искать новую гавань. Ею стал хутор, пропитанный духом украинства – Шкуропатский.

- Поглядела на Михайлу: маленький, курносый. Говорю маме: «Ой, мамо, мамо. Я не хочу замiж выходыть». А она мэнэ: «Поживешь, привыкнешь та й будешь жить. Чем тебе ходыть по наймах, так лучше будешь хозяйкою», – с небольшой ухмылкой сказала хозяйка.

Первое жилище Степановых сгорело, но Михаил, воспрянув духом, воздвиг второе. И хлынули заботы: Пестя, более не подёнщица, а супруга, Михаил же – глава, «каменная стена».

- Юна весна, в 16 лет и 2 недели к 17-ой, – так говорила бабушка Пестя о своем возрасте, - ему же – перевалило за двадцатый год.

Трудно им пришлось на казачьей земле, словно среди терний и колючек. Не казаки и не знать, – "чужие среди своих", пришельцы, "с севера ветром занесенные". Семья Михаила встретила Пестю холодно; без отца, словно перекати-поле по кубанским степям, молода да ветрена.

Жизнь Степановых, подобно тихой реке, умиротворенно несла свои воды. Вскоре появились и первые плоды их любви – дети. В 1899г явилась на свет Стефания. Епистинии едва исполнилось семнадцать, когда нагрянула нежданная трагедия. Четырехлетняя звездочка, Стеня, упала в котел кипящей воды. Зимний холод обрушили на ее пораненное тельце, обложив снегом. Через несколько дней пламя жизни угасло от воспаления легких.

- И умолк звонкий голосок… умолкло лепетанье… Стеня, первенец наш, покинула этот мир, открыв скорбный счет утрат. Маленький гробик отнесли мы на печальный курган, – с горечью, еле слышно, сказала Епистиния Федоровна.

Время неумолимо текло, унося с собой былое. На смену прежним дням пришли новые хлопоты. Епистиния, воистину, была искусницей домашнего очага, о коих в народе молвят: "Мастерица на все руки – и жнец, и швец, и на дуде игрец!". И дом содержала в образцовом порядке, и в поле трудилась.

Владела она чарующим искусством прядения, плела кружева, словно паутину, одевала домочадцев с головы до ног, ибо семья ее, милостью Господней, была многочисленной. Михаил и Епистиния богом были благословлены 15 детьми: 12 сыновьями и 3 дочерьми. Более 10 лет она ходила в ожидании чуда! О кулинарных изысках Епистинии ходили небылицы. Бублики пекли целыми мешками. Блины же меньше ведра и не ставила!

- Когда вареник лепишь, сделай так, чтобы он тебе улыбался, милок! – немного приободрившись, обратилась ко мне моя собеседница.

В июле 1918г белоказаки убили старшего Александра.

Я смотрел на хозяйку хаты. Седые пряди волос, выбившиеся из тугого узла, казались нитями паутины, сотканной временем и утратой. Губы запеклись в горькой гримасе, словно земля, иссохшая от долгой засухи. Голос дрожал, каждый слог – осколок стекла: "Мой сын… он ушел, как звезда, погасшая на рассвете… его свет угас".

В 30-е годы на Кубань пришел страшный голод. В 1933г умирает супруг. Пополнился печальный погост еще одним крестом с надписью: «Степанов». Епистиния осталась одна у детей. Работала в колхозе. В 1939-м в бою погибает сын Федор.

В год 1939-й Епистиния обрела кров в обители Филиппа на хуторе 1-е Мая. Спустя два оборота солнца грянула Великая Отечественная война. Мужей сыновних, Василия, Филиппа, Николая с Сашей-младшеньким, проводили на войну. Бесследно канули во тьму Ваня, Вася, Павлуша. В 42-м Филя исчез, словно дым, а через год Илюша пал на Курской дуге, Саша - на берегах Днепра.

Бремя легло на плечи Епистинии Федоровны, коей земной путь уже шестой десяток разменял. Сыны – в огне, и лишь Александра Моисеевна, жена Филиппа, помощницей в хозяйстве.

- Помню, как в 43-м, слезно просила главу колхоза, чтобы не отнимали корову – последнюю кормилицу. Но услышала только: "Отказать! Корова закреплена за колхозом".

Про себя я подумал: «Неужели никто не спросил у матери, где ее муж-чины?! У других отбирали скот за предательство, а здесь будто не видели горя».

Дни, ночи, недели и месяцы безжалостно шли один за другим. С фронтовых рубежей прибывали послания сыновей, эхом разнося горечь утрат. На хут. 1-е Мая обрушивались скорбные вести, словно воронье карканье. 1944г запятнали багрянцем похоронки на Василия, павшего под Никополем, и Ивана, чья жизнь оборвалась в белорусских землях в 1943-м. Николай растворился в тумане войны, "пропал без вести". В преддверии победы, в феврале 1945-го, пришло известие о кончине Филиппа в немецком плену.

Мать же продолжала ждать…

- А все сыновья идут, а моих нет, и день жду, и ночь.

Всевышний, тронутый неустанными рыданиями старухи, оплакивающей каждый звук шаткой ограды, смилостивился. В огненном 1945г возвратился с полей брани единственный оставшийся в живых сын Николай.

- О, Коля, кровиночка моя! – восклицала она, словно эхо из прошлого. – Казалось, лишь вчера все вы, мои сыновья, пировали за отцовским столом, а я, впитывая каждое мгновение, предчувствовала неминуемое… Словно злой рок шептал: "Наслаждайся, недолго тебе их лицезреть!" Не сердце моё терзается, нет! Это сама скорбь, эта беда, словно ненасытный зверь, пожирает меня, не давая покоя ни днем, ни ночью, - рыдая и вглядываясь в фотографии своих сыночков, причитала Епистиния.

Наша встреча закончилась на закате. Бабушка Пестя собрала мне в город сумку пирожков. Она смотрела на меня глазами, в которых читалась тоска, казалось, в ее лице запечатлена вся боль мира. Морщины, исчертившие ее лицо, словно карта прожитых лет, говорили о многом: о войне, о голоде, о потерях, о бесконечном труде.

Февральским утром 1969г умолкло сердце Епистинии, Матери-Солдатской, чья скорбь была бездонна. Словно эхо разнеслась печальная молва о кончине.

Ее образ навсегда запечатлен в памяти народной, как символ несгибаемой веры и материнской любви. Он врезался в память народную, подобно шраму, став частью генетической памяти.

И плачет мать, и старый дом ей вторит.