Подарок судьбы.

Подарок судьбы.

Однако часто преподносит жизнь сюрпризы! Ну, а бродягам — и то больше.

В тот особенный вечер, когда звёзды только-только просыпались на небе, фонари зажигались на улицах, а снег принимался искриться от любого случайного лучика света, Николай Румянцев, он же бродячий художник и бедняк, самой неторопливой и прогулочной походкой направлялся в свою мрачную обитель под названием "дом". Совсем недавно он покинул кабак, будучи так и неуслышанным народом, словно его вовсе не существовало на этом свете, а чуть позже выбросил свои лучшие картины под первый попавшийся куст, не желая больше лицезреть работы, что никому не нравятся, никому не нужны, и даже у него уже вызывают отвращение.

К сожалению, дело было просто в том, что никто не захотел покупать его картин в тот момент, когда ему представилась удачная возможность продемонстрировать себя, показать свои умения и просто хоть немножко подзаработать на жизнь: кто бы не проходил мимо, все либо игнорировали его существования, либо просто высокомерно фыркали, даже не пытаясь уловить в его полотнах усталость от бедности, желание быть счастливым, веру в настоящую любовь... И многое другое, что совсем нельзя увидеть холодному сердцу, пустой душе и безразличному взгляду. Таким образом, простояв буквально три часа на этой чертовой продаже картин, господин Румянцев, — коему, к слову, было лет двадцать, — поспешил собрать все свои картины в охапку и отравиться в ближайший кабак, чтобы уже там, так сказать, пожаловаться своим приятелям на все и пронаблюдать за их отстранёнными пьяными лицами... Что если и отличались от безразличия аристократов, так тем, что были повеселее.

Зарываясь лицом в потёртый синий шарф, а ладони кое-как согревая в карманах старого пальто, он вышагивал с холодным спокойствием в глазах, понимая, что большего ожидать от сегодняшнего дня и не мог: даже в плане искусства ценят больше тех, кто престижнее и имеет место в светском обществе, в то время как он даже не знал собственных родителей... И уж тем более не был в курсе их принадлежности к графам, князьям и прочему. Да уж, как он мог вообще надеяться, что кто-то возьмёт и купит эту гадость, эту глупость? Как он вообще мог надеяться на то, что на него обратят внимание? Посмотрят на него, словно на равного? Кто он такой? ... Никто. Крохотный мотылек, что кружится, пытается как-то выжить, но ничего не получается.

Поморщившись от своих мрачных мыслей, он тяжко вздохнул и остановился у небольшого поворота во двор, пытаясь кратко оценить сегодняшний день, на мгновение отбросить ужасные думы и просто успокоиться. И пусть выходило совсем ужасно, совсем не получалось забыть об этих ледяных глазах огромных людей и хотелось рвануть к ближайшему мосту и сброситься, лишь бы не вспоминать о своем провале и о том, что кушать совсем нечего, — он контролировал свое дыхание, часто возводил светлые изумруды к небу и просто тихо-тихо просил у Бога поддержки. Никто не виноват, что так сложились обстоятельства. Никто не виноват, что он может только рисовать. Никто не виноват, что никому не понравились его творения. Никто ни в чем не виноват, и Николай никого не винит.

... Но пусть Всевышний хоть просьбу его услышит, как-нибудь знаком поможет, дорогу ему правильную укажет, Николай же многого и не просит! Ему бы сегодня хоть корочку хлеба достать, а лучше вообще эти муки прекратить, изменить жизнь категорически, чтобы не позориться больше со своими картинами! Кажется, большего юноше и не нужно... Лишь бы просто что-то поменять в своей судьбе и боле так не мучиться, да и Бога зря просьбами своими не тревожить. Ох, скорей бы... Скорей бы это мгновение!

Прошептав краткую молитву и быстренько перекрестившись замёрзшей рукой, молодой человек возжелал дальше отправиться в путь, — предчувствуя, что если вдруг и явиться спасение, то явно не здесь и не прямо сейчас, — и направился вперёд. Не успев сделать и шагу, Николай также внезапно остановился, прислушиваясь к странному звуку, что раздался совсем недалеко, и вскинул голову в некоем любопытстве и лёгком непонимании.

— Это ещё что такое? — едва слышным шепотом и у самого себя вопрошает Румянцев, стоит ему только вслушаться в морозную тишину улицы и в очередной раз услышать странный звук, схожий с хрипением и приглушённым визгом. По коже тут же лёгкий холодок пробегает, брови сами на глаза опускаются от некоторого страха неизведанного, но юноша не убегает, все равно решает выяснить источник звука. — Котенок что ли? Или... — и вглубь двора заворачивает, дабы хоть на мгновение глянуть в чем причина столь душераздирающих звуков и точно домой отправиться.

По ногами слышится напрягающий хруст снега, что в тишине кажется до ужаса громким, и Николай идёт вперёд почти на цыпочках, едва ли оглядываясь на деревья или сугробы, вслушиваясь исключительно в звуки, исключительно в тихое хныканье непонятного происхождения! Сердце вот-вот остановится, с губ все чаще и чаще срываются вздохи, и где-то... Где-то на подсознательном уровне Румянцев понимает, в чем причина этих молящих криков, но... Просто не может поверить в то, что кто-то способен на такое ужасное преступление, как...

— О, Господи, — тут же восклицает он негромко под нос, стоит только с небольшой корзинки, едва обсыпанной снегом, стянуть уже мокрую ткань и увидеть самого обыкновенно ребенка. Ещё один тяжёлый вздох, лёгкая безысходность в глазах, но юноша теперь и не может оставить невинное чудо здесь, как бы не были плохи его дела в жизни. — Кто же... Кто же посмел оставить тебя, малютка? — опускаясь на корточки, вопрошает Коленька с заботой лёгкой, словно малыш и правда сможет ответить на любой его вопрос. — Замёрз совсем, да? П-понимаю тебя, да, холодно совсем... Господи, вот ироды... — последнее и вовсе самому себе говорит, просто не в силах поверить в такой кошмарный поступок человека. Человека. Бесчеловечного человека... Или же человека, что не смог найти выход?

На мгновение в глазах его мелькает боль о том, что ребенок остался без родительской поддержки и опоры, что ему совсем нечем помочь, ни гроша за душой, но после — лёгкая искра радости. Да, совсем лёгкая, словно ему дали возможность проявить себя, сделать что-то хорошее — хорошее, и для этого ребенка. Хорошее, и просто для кого-то, кто и правда в этом нуждается.

— Но ничего... Ты не кричи, ладно? Тише, тише, малютка. Имя-то у тебя есть? Хм, может хоть записочку о тебе оставили? — кое-как руку в корзинку просунув, бродячий художник принялся в ткани хоть малую записку искать, хоть что-то о ребенке, да и, к радости своей, нашел небольшой клочок бумаги, где чернилами соизволили оставить лёгкое послание. — Вот, смотри... Оставили о тебе что-то, ну, не кричи... Тише-тише, малютка, сейчас тебя на руки возьму, — а сам глазами уже по записке пробегается. — "Оставляем Киреньку на добрых людей, что найдут его случайно. Если можете, приютите его. Если не можете, то в приют отнесите. Пожалуйста... Пожалуйста услышьте моления матери и помогите тому, кому помочь я, к сожалению, не смогла," — очередной тяжкий вздох, юноша поспешно записку в карман убирает и наконец поднимает с корзину с земли, обнимая ее крепко, тут же начиная покачивать легонько, лишь бы крики жалобные прекратились. И стоило только свершить это, как малыш заинтересованно глазки приоткрыл и замолк, вглядываясь в своего спасителя.

— Гу-гу... — что-то на своем детском языке пролепетал Киренька и ручками взмахнул, так словно благодаря незнакомца за внимание.

— Гу-гу, Киренька, гу-гу, — легонько передразнивает малыша Румянцев, а сам, обдумав что-то, разворачивается и неторопливой походкой вперёд направляется, чтобы двор наконец покинуть и в сторону хотя бы приюта отправиться. — Как же хорошо, что я нашел тебя... Как же повезло мне услышать тебя, маленький ты мой, — обращается он к малышу, ибо хотел таким образом развлечь его немного, отвлечь от холода, да и просто поговорить. — Я же, получается... От смерти тебя спас, малютка... А ещё спас тебя от перемены мнения о мире этом чудесном. Ты, это... Даже не думай, что все жестоки, раз тебя один человек такой бросил... Тем более, что даже эта женщина не жестока, просто выбора у нее не осталось, вот она и испугалась... Но ты не беспокойся, Киренька, ты спасён. Пусть у меня и нет ничего, вряд ли могу приютить тебя, но хотя бы помогу тебе чем-нибудь...

***

— Да как же мест нет?! Неужели на ребенка и места не найти?! — почти кричал в негодовании юноша, глядя больше с мольбой, нежели осуждением или злобой. — Чем он помешает вам? Неужто тряпок не найти, на полу не постелить ему, раз пошел на то разговор? ... Или в чем конкретно проблема заключается?! Объясните же мне, ничего не понимаю! Чем он других хуже?! Почему он не может?..

— Не орите, молодой человек, чего разорались? Объяснила же уже по-русски и не раз, что кормить детей нечем практически, кое-как своих-то кормим, а здесь вы ещё... Со своим Киренькой! Не можем мы его принять, даже если кроватку на него найдем, — пробурчала в ответ женщина лет сорока, в одежду теплую кутаясь и постоянно жмурясь от холода.

— Да он хотя бы в тепле будет, как же вы не поймёте?! — почти давящим тоном повторяет Николай уже в который раз, а сам понимает, что победить в этой борьбе не сможет: удача не на его стороне, да и баба слишком упрямая, ни за что не возьмёт к себе ребенка. — Он же такой же, как и другие, тоже спокойствия и заботы хочет. Ну сжальтесь! Сжальтесь над ним, возьмите к себе! Прошу вас...

— Извините, но нет, молодой человек. Вон... в церковь отнесите, аль в монастырь, куда угодно, там точно помогут, а сюда больше не суйтесь, — и без малой капли хоть какого-нибудь сочувствия головой качнула и закрыла с хлопком дверь, видимо, не желая более продолжать бессмысленный разговор и выслушивать чужие моления.

— Да как же вам не понять?!.. — попытался крикнуть юноша вслед, но, к сожалению, не сумел, с отчаянием глядя на холодную, безразличную дверь. На его глазах тут же проступили слезы, он даже попытался сдержать их, проморгаться, но... Глянув с тоской на корзинку, так и не смог сдержать их: они потекли горячими дорожками, тут же замерзая на щеках. С губ хотелось даже сорваться рыдание от чертовой безысходности, от такого вряд ли ожидаемого поворота событий, от несправедливости, но Николай сумел спрятать это за натянутой улыбкой, чтобы Киренька не успел подумать о том, что положение их ужасно.

— И здесь нам отказали, Кирюша, но ты... Ты не расстраивайся, хорошо? Не думай об этом, все будет замечательно... Все хорошо будет, — шепчет ребенку беспомощно, а сам и поверить в свои слова не может, позволяя горячим слезам обиды течь и течь по ланитам: то был второй приют, где им отказывают, а до третьего... Он и не дойдет, ибо сил никаких не осталось, все ушло на мороз, на корзинку и на дорогу. Остаётся и правда в церковь идти, там у батюшки помощи просить и хоть какой-то поддержки, раз случилось такое с ним, раз в помощи ему все отказали. Ничего, все точно будет хорошо, нужно только верить, и все точно будет так, как нужно.

Слышится тихий чих, недовольное хныканье, и Румянцев принимается усталыми руками корзинку покачивать, оглядываясь и... Направляясь теперь к ближайшей церкви — церкви святого Георгия.

***

— ... Вот теперь хожу я с ним, а что делать — не знаю, отец Сергий, ибо и бросить не могу, и оставить мне его негде, — таким образом кончает своей рассказ юноша, глядя с вниманием на батюшку, иногда на корзинку взгляд бросая, где комочек конечностями дёргал и пытался из кокона выбраться. — Он же невинный совсем, малыш ещё, так разве заслуживает такого обращения к себе? В чем виноват он? Ни в чем же и не виноват! — вздыхает тяжко, в глазах его внезапно что-то печальное мелькает, неприятное, и продолжает едва громко, словно сам поверить в слова свои не мог. — Я же, знаете... Как подумаю, что он замёрзнуть мог и умереть, не окажись я рядом по обстоятельствам, так... Сразу на душе такая тяжесть возникает, сердце тисками сжимается — страшно становится.

— О, то́ добрый знак, сын мой, самый добрый, ибо сердце твое к милосердию стремится, дела хорошие творить желает, — молвит батюшка, но как-то тихо совсем, словно желая, чтобы его только Румянцев слышал и слушал. — Боится оно за ближнего, волнуется за него — то говорит о характере твоём добром и чистом, никому зла не желающим. То́ хороший знак, хороший, сын мой, в том не сомневайся, — и качнув головой едва, тряхнув бородой своей седой, он едва пальчиков ребенка касается, улыбается маленькому, подмигивает ему с лаской, да после вновь продолжает. — Тайну такую открою тебе, Николай, что не просто так ребенок этот оставлен был, не просто так найден тобою... Не просто так тебя в церковь отправили: ангелы дорогу указали, ко мне тебя привели, чтобы уже я помог тебе и указал то, для чего это все задумано было, — а после куда-то за спину молодому человеку глядит внимательно, словно найти там что-то пытается, не находит, головой вновь и с досадой качает. — Ушла Мирослава. Немного ты не успел, чтоб деву несчастную повидать. Эх, несчастная, несчастная...

— Что за Мирослава, отец Сергий? — с заметной заинтересованностью вопросил человек молодой, будто в этой Мирославе уже какая помощь для него скрывалась, истина заключалась.

— Да вот, Мирославушка моя... Умна, мудра, да красива невинностью своей, да только... Несчастна. Как бы дела не обстояли, как бы мы хороши не были, а посылает нам часто бог испытания трудные, чтобы мы теряли, страдали, да после счастье свое обретали настоящее.

— Понятна мне мысль ваша, понимаю я, однако... Расскажите мне подробнее о ней. Чего случилось, что за несчастие с ней приключилось? — густые брови сдвинулись друг к другу в готовности слушать, руки на автомате несколько раз качнули корзинку — Киренька принимался шалить, иногда повизгивать весело, что разрывало блаженную, спокойную тишину храма.

— Веря в то, что богом ты сюда послан, Николай, не скрою я от тебя историю моей Мирославушки, — отец Сергий выдохнул тяжко, теперь улыбаясь с печалью заметной на губах и в очах светлых. — Дело в том, что дева эта невинная, ангел настоящий, около года назад, может и больше, не могу точно сказать, совсем одна осталась. Сначала родители ее в пожаре погибли, отчего сиротой она осталась без наследства и денег, а после и молодой князь от нее отказался, как понял, что без приданного дева младая осталась. Впрочем, не нам судить о поступке этом, возможно, и причины там были другие и более весомые, не будем об этом...

— И что же потом случилось, отец Сергий?.. — смотрит с вниманием художник на батюшку, продолжая корзинку покачивать, порой лишь на ребенка отвлекаясь, дабы улыбнуться ему с нежностью, подмигнуть с ласкою и вновь очи изумрудные на старца поднять.

— А вот, что... Совсем не одну ее князь-то оставил, а с подарком необыкновенным. Настолько необыкновенным, что порой не каждый в силах подарок этот получить, сколько бы не молился. Чрез какое-то время Мирославушка вдруг подмечать стала, что... вроде как не так что-то со здоровьем ее: то голова кружится, то в жар бросает, то и кушать совсем не хочется, — и ко врачу обратилась. Тот девочке и объяснил, что не одна она совсем, под сердцем своим добрым ребенка носит, скоро матерью счастливой станет, — отец Сергий улыбнулся невольно воспоминаниям своим, видимо, пред собой видя образ девы счастливой. — Ох, как же она тогда благодарила господа за подарок этот замечательный. И пусть без денег, без пищи, вместо дома просторного комнатка маленькая, где маменька ее когда-то давно проживала... Она была очень счастливой. Она все говорила, что обойдется, работу найдет, нянечку наймет ребёночку своему, так мечтала об этом, так думала постоянно об этом, что... Чуть ли не обезумела, чуть ли не с ума сошла, когда... не родился ребеночек обещанный. А точнее... родился, да уже господом забранный...

В мгновение это улыбка радостная с губ юноши исчезает тут же, словно и не было ее несколько секунд назад, не существовало вовсе, в груди переворачивается что-то, больно-больно на сердце давит, как осколками стеклянными, что были острее любых лезвий, а в глазах светлых показывается сочувствие, жалость и даже неверие.

— Как же?.. — тихо вопрошает он, глазами хлопая, понять пытаясь, как же вышло горе такое, несчастье. — Как же вышло так?..

— А вот, сын мой, и такое бывает в жизни нашей, но на то воля божья. Я думаю, что... До такой степени сама дева была слабой, не кушала ничего, что слабости этой ребеночек и не выдержал, сразу же во чреве ее погиб, — новый тяжкий выдох слетает с уст батюшки, и он на Киреньку вновь с улыбкой смотрит, наблюдая, как тот глазки со спокойствием прикрыл, видимо, ко сну готовясь. — Плакала она долго, успокоиться никак не могла и в какой-то момент все так перевернулось в головушке ее светлой, что позабыла она и о смерти ребёночка своего. Все сменилось мыслью, что не умер он совсем, а что забрали его в место более лучшее и спокойное и что однажды он точно воротится к ней, будут вместе они, как семья самая крепкая и богом не оставленная... Вот до сих пор сюда ходит, до сих пор молится о том, чтобы поскорей сыночка ее вернулся, чтоб она обнять его могла, чтоб увидеть глазки его светлые, губки детские, щёчки пухленькие... ручки и ножки здоровенькие...

— Я понял вас, отец Сергий... — кивает головой Коленька, а сам губы изо всех сил поджимает, чтобы вновь не расплакаться, вновь не зарыдать от несчастий подобных. — Вы только... — он носом шмыгает неосторожно, тут же улыбаясь неловко с вида своего — настолько он, наверное, сейчас глупым казался, что вот так ни с того ни с сего заплакать захотел, как барышня какая. — Вы только адрес мне скажите или же... не знаю... помогите мне найти ее хоть как-нибудь... Или может догнать ее успею?.. В какую сторону она отправилась?.. Я буду только рад ей ребёночка отнести, счастливой сделать, утешить, да... Может, даже помочь ей, пусть и сам без всего живу!

— Потому и рассказал я тебе историю эту, сын мой, ибо, как сказал я уже, все это хороший знак, даже очень хороший. А живёт Мирославушка недалеко совсем. На берегу Перерытицы, реченьки нашей любимой...

***

Несмотря на сугробы да силы свои почти иссякшие, чрез минут двадцать Николай уже на пороге дома нужного стоял, корзинку покачивал и к себе ещё ближе прижимал, дабы не замёрз Киренька, не проснулся да не заплакал от того, как щёчки мёрзнут и ручки маленькие. Глаза художника нерешительно смотрели на дверь, в мыслях глубоких пребывали, и молодой человек сомневался: не знал он, как историю всю эту расскажет, как девушке младой объяснится, как... Помощь свою предложит, если сам он из бедных, заработать толком не может?.. А после, чрез какое-то мгновение, когда решительность сердца его доброго касается, он качает головой, мол, будь, что будет, и наконец кулак свой бледный поднимает, чтобы в дверь постучать быстро-быстро.

— На том и кончится вечер наш, Киренька, — тихо выдыхает он с выжиданием да в корзинку на спящего свой взгляд опускает, глядя на ребенка с нежностью почти родительской. — Сейчас заберёт тебя девушка милая да ухаживать за тобой станет, кормить и поить будет, заботиться о тебе, как о сыне родном... Она-то боле об этом знает, нежели я — юноша, что никогда детей-то на руки не брал до этого дня. Но ты не думай, что позабуду я о тебе. Ты все равно в сердце моем останешься, Киренька. Запомню я дело это чудное, прекрасное, когда от погибели тебя спас. Спасибо тебе большое, что родился ты на свет божий, что явился мне...

Дверь в это мгновение открывается с аккуратностью, а из-за не бледная девушка выглядывает с глазами уставшими, на себе платок стискивая от холода.

— Хозяйка уснула нынче, не ждёт она никого... Вы же к хозяйке? — спрашивает тихо-тихо, едва слышно из-за ветра, что только-только к вечеру подниматься стал, и на корзинку с любопытством смиренным смотрит, не демонстрируя, что интересно ей, и выжидая терпеливо. — Если это ей, то я передать могу..