Нино

Нино

Первый раз я обрадовался Дню рождения из-за тёти Нино. Не думал раньше, что День рождения – особенное событие. Праздник, такой же, как и остальные. Мать пирог печёт, сослуживцы отца с детьми в гости приходят. Также и на Новый год, и на День Победы. Даже Первомай лучше – тогда демонстрация есть.

Хотя, праздники я не любил вообще никакие. В эти дни меня лютая тоска жгла. Особенно если все дома. Вот брат мой, Славка, другим родился. Чем больше народу, ему тем веселее. Он и пироги матери хвалил и борщ запросто. Послушаешь его, сразу поверишь, что ничего лучше он никогда не пробовал. А если я начинал хвалить, то выходило как-то глупо.

Мать хмурилась, её серые глаза утрачивали тепло, потухали. Глядела с недоверием, говорила: “Ну что за представление? Не нравится – не ешь. Знаю ведь – не нравится”. Вкус её пирогов мне на самом деле был безразличен. Как магнитом притягивали меня лепёшки пури с сыром. Славка знал, кричал: “Мам, ты Левку не корми зазря, он все равно потом кинзы с лавашем навернёт!“

Мать слушала Славку, нежно касалась его макушки губами, он улыбался в ответ и обнимал. У них была своя компания, меня в неё не принимали. Брали туда ещё только папку. Я же был для них невидимкой. Но это лишь дома.

В нашем военном городке Вазиани меня все замечали – и сослуживцы отца, и соседские мальчишки, и ядовитые офицерские жены. У меня и кличка имелась – Левка-грузин. Дал мне её Валька Стоцкий. Сосед наш. Дал и укатил с родителями в Южно-Уссурийск, а я так и остался с того дня грузином для всех. Хотя фамилия у меня, на самом деле Петров. Лев Петров.

Славку никто грузином не дразнил, уродился в отца с матерью – русым и белокожим. А я ни в кого. Волосы чёрными кольцами вьются, глаза карие, а кожа – точно с моря вернулся. Жены офицерские, болтали, что мать меня “нагуляла от одного Гиви”. Отец слушал молча, раз только, после Дня Победы, выпил крепко и задвинул им, что я в деда Тараса пошёл. И так зыркнул, что они уматали.

Я ж любил бродить по базарам. Сосед наш, дядя Жора, частенько по делам на служебной машине гонял в Тбилиси. Полчаса – и там. Он и меня для компании брал.

Пока он из конторы в контору ходил, я мог наслаждаться суетой и строениями Тбилиси. Нырял в шум города. Первым делом, конечно, отправлялся на базар. Там торговцы меня за своего принимали. Обращались на грузинском.

Я шёл, очарованный гомоном шума и красок, смотрел на величественный город, который казался очень родным. Мать давала список для покупок, и я наполнял сумку, а потом возвращался к машине и ждал дядю Жору. В такие дни я всегда надеялся, что его задержат дела на пару часов, а я буду стоять, жевать обжигающий, поджаристый пури и разглядывать пёстрый поток людей и машин. Иногда именно так и происходило. Дядя Жора выходил и говорил, чтобы я часок-другой погулял ещё. От внезапной радости я устремлялся по бесконечной лестнице к зданию тбилисского цирка. Он был похож на чудесный каменный шатёр. Я вдыхал воздух счастья, смотрел вниз и чувствовал себя свободным. Но потом лестница спускала меня вниз, и мы отправлялись обратно, в реальность Вазиани. Магия и свобода оставались в розовой дымке, что повисала над городом. Я снова возвращался во двор, в школу, где наши и грузинки судачили о моем происхождении.

Слушать это было невыносимо, и я представлял, что меня в роддоме перепутала медсестра, потому я и оказался в семье Петровых. Но вдруг, спустя годы, отыскалась та самая настоящая семья. Я старательно выдумывал, как это случилось. Например, медсестру замучила совесть, и она сообщила о подмене моим настоящим родителям. Они бросили все дела, отправились забирать меня. Куда только девать того, другого, что рос у них вместо меня? Да неважно, уж пусть бы оставался с нами. Неважно и кем бы оказались они, мои настоящие родители, грузинами, евреями, русскими, молдаванами. Пусть бы они просто нашли меня и стали любить за то, что я есть у них. Ни за какие-то достижения, а потому что считали своим. Своим. Хотя, достижения у меня всё же имелись. Ими даже получалось зарабатывать и защищаться от тех, кто гнал меня, как гадкого утёнка, прочь. У дома офицеров я играл на губной гармошке. Гармоника ещё с войны у отца осталась. Папка показал, как играть надо, а я на слух подобрал несколько песен. Затяну: “Выходила на берег Катюша”, и в шапке монетки появляются. Тогда можно в кино на дневной сеанс бежать. Но такой навар и для шпаны местной был лакомым куском. Делать-то ничего не надо – трухни меня – и вот она, выручка.

Потому я быстро бегал и крепко дрался, если уж случались стычки. А они случались. В общем, в секцию бокса я попал из-за хорошего удара. А это, как сказал тренер, талант. Как-то вышла такая история. Я Зурабом и Кахой сцепился. Эти двое меня тряхнуть решили. Как раз в мой День Рождения. Мать мне тогда выдала новенькую, рубашку и наглаженные штаны. Гости же придут. Я, конечно, гулять отправился. Показать остальным, что и у меня обмундирование лощёное имеется. Тут во дворе эти двое. Свистят в спину: “Куда намылился, выродок несчастный? Голова резин – не русский, и не грузин!” У меня кулаки сами сжались, губу до боли закусил. Показал умникам по чем фунт лиха. Хотя, Каха хорошо наколотить мог. Сильным был и смелым. Просто меня недолюбливал. Так что пришлось драться, чтобы трусом не прослыть. Тут уж было не до рубахи и брюк. Даже угол с гречкой от матери не пугал.

Меня стали дубасить, а я в ответ левой, правой. Втроём по пыли и траве гоняли друг друга.

Чем бы дело закончилось – не известно, только тётя Нино выскочила во двор, нас растащила. Всем подзатыльников нашлёпала. А мне что – шлёпай, не шлёпай, поздно – нос в кровь разбит, рубаха испачкана, на штанах дыра. Домой идти – дураком быть. Говорю: “Хана мне дома!” Тут уж Зурик и Каха посочувствовали. Знали мою мать. Зураб свой платок носовой дал. Белый с вышитым корабликом. Я только рукой махнул от отчаяния.

Тётя Нино глянула на меня с прищуром: “Важишвили, ну-ка давай ко мне. Починим, почистим тебя!”

Я спорить не стал. Пожал руку Зурабу и Кахе, попросил не выдавать меня брату и родителям. Кивнули, что не скажут.

Пошёл за Нино.

Она этажом ниже нашей квартиры жила. На пожарной станции работала, но все от неё подальше держались. Просто она особенной была. Не верила чужим разговорам. Сплетни не слушала, не участвовала в перебранках. Она вообще себе только верила. Ей в войну две похоронки пришло. Одна за другой, на мужа и на сына. Тётки во дворе судачили, что тётя Нино и слезинки не проронила, и в первый, и во второй раз. Сказала только почтальонке на известие о смерти сына: “Сон видела, важишвили мой вернётся. Он живой, знаю, что живой! А ты больше не ходи ко мне с плохими новостями, не поверю”.

Народ к Нино с утешениями сунулся. Все соседи и знакомые сочувствовали. Её Георгий добровольцем отправился на фронт, в 17 лет. О нем только хорошее помнили. Но тётя Нино твердила: “Не хороните Георгия. Он не погиб.”

Выгоняла людей, ругалась, двери закрывала, потом и вовсе свечки в церквушке за здравие ставить стала, поминать отказывалась. Вот и сделалась для всех сумасшедшей тёткой. Её так и стали звать, что грузины, что русские – двинутая Нино Махарадзе. Я её тоже побаивался.

Как не бояться – едешь по перилам, посвистываешь. Она неслышно двери распахнёт, точно из ниоткуда появится, глянет, что ледяной водой окатит. Веселья, как не бывало. А тётя Нино и слова не произнесёт. Дверь так же тихо прикроет и как не было её, только уже на перила взбираться желания нет. Вот я и старался на глаза ей лишний раз не попадаться. А тут поверил безо всякого. Потянулся хвостом.

В подъезде тонкий голос Славкин услышал, видать мать за мной брата послала. Испугался. Я в таком виде. Заложит ведь. Но Нино быстро дверь открыла, я успел прошмыгнуть незаметно.

Заскочил в коридор, замер в полумраке. Почувствовал запах незнакомого дома. Тут и свежесть, и острота, и что-то настоящее, будто знакомое.

Как назло, живот заурчал. Тётя Нино двери прикрыла, свет включила и засмеялась:

— Ты голодный чир ои, Лев?

Я замер. Никогда ещё не видел, как она смеётся. Зубы у неё крупные, белые, полный рот. Только глаза не смеются, в душу смотрят:

— Чего затих? Скидывай ботинки, шагай в уборную мыться. Распахнула двери, и я покорился. Над умывальником висело овальное зеркало. Глянул в него и ахнул. Нос раздулся, кровь запеклась бордовой коркой, волосы вздыбились слипшимися от пота кусками. На пыльной рубахе тонкой струйкой тянулся след моей встречи с Зуриком и Кахой. На штаны даже глядеть не стал. Выдохнул. Включил медный кран, и он зачирикал холодной водой. Я набрал её в ладони и брызнул в лицо, а потом ещё, и ещё раз, пока щеки не перестали чувствовать слёзы. Обернулся на звук шагов.

В дверях стояла Нино. Через одну руку перекинула полотенце и какие-то вещи, в другой держала чайник:

— Горячая вода здесь. Не успела остыть мадлоба Гмерти. Ну-ка, вот в тазу разведи, чтобы немного тепла было. Освежись, накинь эти вещи, а свои неси мне.

Сказала и ушла, а я принялся мыться. Вода была приятной. В горячие, сухие дни такая едва уловимая теплота только в радость, как будто в реку нырнул. Я сел в наполненный таз, намылил шею и уши, потянулся. Так мне хорошо стало, так свободно и спокойно. Не хотелось никуда выходить, вот бы сидел и сидел всю жизнь в этом тазу. Я смыл остатки мыльной пены и нырнул в полотенце. Оно было мягким и пахло какой-то терпкой травой и свежим ветром. Я укутался, а затем стал растираться. Накинул вещи, что принесла тётя Нино. Рубаха и штаны были большими и хрустящими от крахмала. Я закатал рукава, сгрёб в охапку свой пыльный нарядец и зашлёпал босиком по чистым, деревянным половицам.

Нино обернулась на скрип половицы и позвала глухим голосом из комнаты:

— Иди сюда, важишвили, поешь, милый, а то в животе концерт зазвучит снова.

Подошла ко мне, взяла из рук вещи и пригласила к столу. Меня ждала дымящаяся тарелка с харчо, густо посыпанным кинзой. На разделочной доске лежали пури, бадриджани с грецким орехом и сулугуни. В овальной пиале дымилось, щекотало ароматами лобио из красной фасоли и перца. От таких чудес и голода закружилась голова.

Я жадно накинулся на острый суп, он жёг губы жирным и горячим бульоном, а я макал в него пури. Обо всем забыл, опомнился лишь тогда, когда услышал смех Нино:

— Геамот, сынок! Люблю тех, кто есть с аппетитом. Я тебе ещё баклажан положу. Мой Георгий тоже ест в удовольствие. Сегодня у него праздник. День ангела. Вот я и наготовила все, что он любит. Ешь, милый за его здоровье!

Я облизнул губы, и ответил зачем-то:

— А мне сегодня 10 лет исполнилось.

Нино закончила штопать штаны. Глянула на меня, улыбнулась, на глазах показались слезы:

— Расти счастливым, сынок. Будь благословен, милый. Помни своё десятилетие. Мужчиной стал.

Она смахнула слезы широкой ладонью, а я зачем-то встал из-за стола, не зная, как поступить. Хотел подойти и обнять Нино, но боялся, что она может рассердиться. Мать точно бы рассердилась. Тётя Нино протянула руки, и я потянулся в ответ. Она крепко прижала меня к себе, вздохнула и я почувствовал запах её волос. Они пахли кукурузным хлебом. Нино коснулась сухими губами моей щеки и сказала:

— Рубаха и штаны как новенькие.

Я стянул с себя чужую одежду, спросил:

— Это вещи вашего Георгия?

Она кивнула:

— Уже малы ему будут. На шесть лет повзрослел.

Я примерил штаны, сглотнул:

— Вы верите, что он вернётся?

— Я знаю, милый.

— Все тётки считаю вас чудной, странной.

— Плевать мне на них.

— Меня тоже считают странным. Выродком и грузинским сыном.

— Никого не слушай, себя слушай. Сердце у тебя солнечное, Лев. Будь тем, кем хочешь, кем желаешь, а не тем, кем тебя другие считают.

— А если я не знаю, кто я, то кем же мне быть?

— Собой милый, таким, как сейчас.

Я глянул на стену. Два мужских портрета слушали наш разговор.

Нино обратилась к ним:

— Это Лев. Он к нам теперь ходить будет. Будешь ведь, мальчик?

Я пожал плечами:

— А можно?

— Я тебе ключ дам. Тяжело станет, хоть меня не будет, – зайди. В кладовке висит чурчхела. Сыр, пури, кинза всегда имеются на кухне. Есть и книги. А если я дома буду, ещё лучше. На крыше не прячься больше, там опасно. Всегда за тебя переживаю.

Я и в самом деле частенько пропадал на крыше. Там отсиживался, чтобы избежать наказания.

Нино протянула резной ключ. Я не решался взять, но она прикрыла глаза и качнула головой:

— Это будет нашим секретом.

— А можно я ключ за кирпич спрячу между этажами? Никто не найдёт.

— Делай.

С того дня я буквально пропадал в доме тёти Нино. Она оставляла мне еду на столе в гостиной, закрыв тарелку полотенцем и сверху клала записку: “Вначале мой руки, потом ешь, Лев!”

И я ел, мыл посуду, иногда засыпал сидя на кресле, ожидая её. Отец был все время в полётах, а когда возвращался, валился от усталости. Мать моего отсутствия и вовсе не замечала, только говорила: “Опять завеешься до вечера? За что ты мне достался, непутёвый?”

Но Славка заметил, что я сдружился с Нино, рассказал матери. Она лишь рукой махнула: “Два сапога пара. Притянулись же!”

Только я продолжал таиться, как будто боялся, что квартира Нино, вместе с ней, однажды исчезнет из нашего дома. Да и рассказывать о наших с Нино разговорах, теплом смехе, песнях и всяких обычных, но таких важных для меня вещах никому не желал. Как будто это было чем-то настоящим, а настоящее хочется беречь.

Со временем все в округе узнали о нашей с Нино дружбе. Глядели, но ничего не говорили. Казалось, точно мы две белые вороны в этом мире, суженном до военного городка. От меня даже, как будто, отстали сплетники. Словно, страх перед Нино и на меня распространился, накрыл защитным плащом.

В квартире тёти Нино я всегда чувствовал свободу и внутренний покой. Читал книги, мылся в тазу, дремал, фантазировал, рисовал. Много думал. Мне было важно понять кем же, на самом деле, являюсь.

Я нуждался в Нино, ждал наших встреч. Но знал, что её сын – Георгий. А чьим сыном был я? Почему меня так упорно не желали хотя бы пытаться полюбить родители?

Однажды я отыскал дома в сундуке выцветшую желтовато-серую фотографию деда Тараса. Он, мне так показалось, и вправду чем-то напоминал меня. Значит, во мне была кровь деда. Вот этого, неизвестного мне, но похожего человека. Родственника. Нино говорила, что род всегда бережёт своих. Значит, дед меня берёг. Даже если в семье не было для меня места – не страшно. Ведь оно нашлось в фотографии деда, в сердце Нино. Её солнечная квартира спасла меня. Так, наверное, помогает горящей жёлтой точкой в ночи маяк тем, кто отчаянно бьётся со стихией в сумраке и неизвестности. Все праздники мы отмечали сперва с Нино. Я забегал к ней на полчаса. Иногда приносил что-то самодельное. Как-то накопил на настоящий газовый шарфик. Я и матери похожий подарил – серебристо-серый, как её глаза.

От Нино я получал щедрую порцию любви и конфет, и после шёл к своим.

Мне стукнуло 16 лет, когда Нино заболела. Слегла, но отказалась лечиться в больнице. Сказала, что пришёл её черёд отправляться на встречу к роду. Там ей и Георгия легче будет дождаться. Да и я взрослым стал, смогу и без неё мир познавать.

Тогда я перебрался к ней. В семье это, как будто, никого не удивило.

К тому моменту отец ушёл от нас. Бросил мать, а сам уехал на север с какой-то поварихой.

Мать устроилась техничкой и почти перестала со мной разговаривать. Иногда она заходила к Нино. Смотрела на неё, молча оставляла продукты, не прощалась.

Нино тихо возражала. Ослабшим голосом гнала меня в школу, во двор, в кино. Но я от чего-то не мог тратить время на эту обыденность. Жизнь моей второй дэды Нино таяла. Она улыбалась и шептала:

— Я всегда буду с тобой. Ты и моего рода часть. Жаль, Георгия не дождалась на этом свете, но такова воля Всевышнего.

В конце той осени Нино умерла, оставив мне книги, серебряный крестик и часть души. В её квартиру въехала молодая офицерская семья, а я дал себе первое обещание, личную клятву. Именно это обещание вытягивало меня из трясины сумрачных дней. Следуя ему, я решился на переезд в Москву, на продолжение учёбы. Строил смелые планы и уже не сомневался, что все выйдет.

Мать не держала меня, но перед отъездом, узнав, что и Славка следом за мной покидает её, едет на север к отцу, попыталась отговорить. Мать отчего-то решила, что этот мой отъезд так подействовал на Славку. Мол, мы братья и он повторяет мои поступки. А Славка просто соскучился по отцу. Столько лет не виделись. А тут он ответил на его письмо, сам пригласил к себе жить и учиться. Да и я принял решение, менять которое теперь уже не стал бы. И Славка не стал бы оставаться из-за меня. Все же мать боялась потерять именно его, так что мой отъезд стал делом решённым.

Несколько лет я не приезжал домой. Отправлял открытки, слал посылки, деньги. Но ехать не мог. Мать редко и односложно отвечала, в основном к праздникам. Я представлял серые глаза, когда она подписывала очередную открытку. “Всего доброго, Лёва. Мама”. Она никогда не называла меня Лёвой в нашей обычной жизни. Оттого я перечитывал эту фразу, с пожеланиями всего доброго и подписью “мама” десятки раз.

Чудо случилось неожиданно. Я трудился над статьёй для газеты. Работа забросила меня в военно-политический архив. Я обрадовался неожиданному стечению обстоятельств и использовал их в личных интересах. Когда вдруг понял, что скоро смогу исполнить то самое обещание, которое прежде дал себе в память о Нино, сердце забахало в ушах: “Неужели вышло?”

Я перепроверил бесценные бумаги. Нет сомнений. Это точно был именно он, Георгий Махарадзе. Сын моей Нино. Дата, место рождения, участие в боях – все подтверждалось документально.

Нино была права. Георгий не погиб. Его осудили в 1944 г. За воинское преступление. Попасть в плен живым тогда считался изменой. А он попал. Я устроил отпуск и вскоре отправился за Полярный круг, чтобы отыскать Георгия.

Только вот поздно. Он уже несколько лет как умер в лагере от тифа. Я был подавлен и огорчён. Но, все-таки, решил, что смогу помочь Нино и Георгию стать ближе.

Пройдя бюрократические перипетии, отыскал могилу Георгия. Помянуть его пришлось водкой и русским пирогом с северной ягодой.

В газету я сгрёб с могилы промёрзшую землю. Время возвращаться в тёплый городок детства настало.

Тбилиси встретил тем же шумным разноцветьем. Я вдохнул город и острое детское счастье закружило голову.

Я поймал попутку. Разговорчивый водитель повёз меня до Вазиани. Я простился и поспешил на кладбище. Утренняя прохлада развеялась полуденным солнцем. Я прищурился, глянул на небо и увидел облако. Оно синхронно следовало за мной. У ворот кладбища я остановился, огляделся, выдохнул. Никого. Я шагнул, пытаясь вспомнить место захоронения Нино.

Прошёлся среди могил, вглядываясь в надписи. Безуспешно.

Вдали я увидел чей-то силуэт. Может быть, этот человек знает, где могила Нино? Я ускорил шаг и через пару минут поравнялся с человеком у могилы. Со спины стало ясно, что это женщина:

— Здравствуйте. Простите, а вы случайно не местная, не подскажите, где здесь могила Нино Махарадзе?

Женщина вздрогнула, обернулась. Серые глаза мягко коснулись меня:

— Здравствуй, Лев. Здесь она спит, Нино твоя.

Я оторопел. Опустил глаза на табличку. Машинально достал землю с захоронения Георгия. Высыпал около могилы:

— Мама, а ты здесь как?

— Ну, как. Не чужие ведь. Ты к ней приехал?

В горле пересохло. Лицо загорелось, точно от пощёчин. Ветер резко взвыл, нарушил тишину. Я ответил:

— Землю с могилы Георгия привёз. К ней. Чтоб вместе. Он в Заполярье, в лагере умер. Мать кивнула, а потом сказала:

— Это хорошо. Правильно. Пусть вместе спят.

Коснулась тыльн