Рассказ "Бисеринка"

Я не знала, что такое «бисеринка», а баба Маня не могла мне этого объяснить.

Мама и папа тоже пасовали перед моими вопросами, а тётя Дина, дочь бабы Мани и наша соседка, сказала:

– Ну это как бусинка, только не бусинка. Проще показать, чем рассказывать. Почему ты спрашиваешь?

Я спрашивала, потому что баба Маня называла меня именно так: «бисеринка».

Она приехала прошлой осенью откуда-то с юга, да так и осталась у наших соседей-друзей, в квартире, которая была мне вторым домом. Говорила она странно, смешно гэкала и часто вставляла чудные словечки, отчего новое прозвище моё казалось мне совсем чужим и непонятным. На протесты мои баба Маня отвечала похожим на кашель смехом и уходила в кухню, откуда после её приезда не прекращало тянуть наваристым борщом и пирожками.

Мало ли что говорит соседская бабуля, но на мою беду её назначили мне в няньки. В полные пять лет я должна была гулять под её присмотром, унывать рядом с ней, пока мама с сестрёнкой бегают по поликлиникам, и даже спать на её кровати после обеда. Мама, конечно, извинялась, просила потерпеть и составить компанию одинокой старушке:

– Она же из другого города, не знает здесь никого, друзей у неё нет. Посидишь с ней немного?

Я великодушно соглашалась, тем более что готовила баба Маня отменно, и за ватрушку с творогом можно было стерпеть и прикосновение к лицу жёсткого вафельного полотенца, и вонючее мыло в форме зайца, и даже непонятное прозвище.

Родная моя бабушка жила далеко и приезжала нечасто. Пахло от неё ещё хуже, чем от мыла – козой, с которой она у себя в деревне вычёсывала облака шерсти для будущей пряжи. Свитера, связанные рукой родной бабушки, были колючими, но до ужаса носкими. Избавиться от них можно было только двумя способами: перерасти или сжечь.

Баба Маня тоже была рукодельница и уважала вязание, но вреда человечеству причиняла куда меньше. Коз соседи не держали, поэтому вместо пряжи у бабы Мани были распущенные на лоскуты старые наряды и застиранное постельное бельё. Из них она вязала круглые половички, которые у нас в доме приспосабливали на сидения табуретов и стульев.

Со стулом и бабой Маней тоже однажды произошла история. У меня был свой собственный хохломской столик и к нему – два подходящих по высоте стульчика. Подходили они столику и мне, но уж точно не бабе Мане, которая в обхвате была как два или даже три папы. Она, кажется, тоже прекрасно понимала своё величие, но, видимо, любила рисковать. В результате этой любви у меня остался всего один хохломской стульчик. Я долго плакала, не столько от жалости к пропавшей мебели, сколько от страшного грохота, с которым соседская бабушка свалилась на пол.

Тогда обошлось, и баба Маня даже не ушиблась. Заболела она потом, в год, когда я должна была пойти в первый класс. За новыми школьными вершинами и провалами я не всегда замечала приезды её и отъезды то в одну больницу, то в другу, то в Москву. Мама с тётей Диной подолгу шептались и тихо плакали на кухне. Из-за стены пробивались слова: «диабет», «тромбы», «ампутация», я не знала значения этих слов, но боялась их и прибавляла звук телевизора.

Когда бабу Маню привезли после операции, я в последний раз в жизни спряталась в шкафу. Помню, как удивилась непривычной тесноте и тому, насколько мало, оказывается, воздуха осталось между свисавшими сверху подолами юбок и платьев. Я так и не вышла, пока не стихли голоса в тамбуре и не закашляла в прихожей мама.

Конечно, я не раз навещала бабу Маню потом. Лишившись ноги, она перестала вставать с постели и подолгу безутешно стенала, спрятав лицо в складках одеял. Тётя Дина была лучшей на свете сиделкой, но видно было, как ей нелегко. Первое время баба Маня ещё пробовала вязать, но половички её скоро перестали быть круглыми, между рядами вязаных столбиков начали появляться дырочки, как на ажурных салфетках. Она впадала в беспамятство, худела и уменьшалась.

А я росла, давно узнала, что такое «бисер», и могла гулять уже не только одна, но и с мальчиками. Был апрель, и на берёзах во дворе блестело липкое, зелёное. Я до темна простояла на цыпочках под козырьком подъезда, запрокинув для поцелуев голову, шея устала, а на правой щеке осталось красное пятно – раздражение от касания подростковой щетины. Дверь открывала, как киношный грабитель, стараясь не издать ни звука, и очень удивилась, увидев на кухне свет. Когда мама вышла навстречу, я зажмурилась, ожидая чего угодно, пусть даже пощёчины.

– Зайди к Дине.

– Зачем? Поздно уже. Что случилось?

– Баба Маня.

Через два дня я увидела её в последний раз. Похоронщики постарались. Исхудалое тельце, которому теперь точно пришлись бы в пору мои детские стульчики, одели, как куколку. Щёки и губы нарумянили, седую, почти безволосую головку покрыли белым платком из шитья и кружева. Крошечная, нарядная, ну бисеринка.

И правда, проще показать, что это такое, чем рассказывать.