Love Story

Love
Story

Зуб начал ныть еще на прошлой неделе и стало ясно, что без визита к врачу не обойтись. Сам по себе неприятный факт становился еще более неприятным оттого, что ехать предстояло на другой конец города в клинику по месту прописки, до станции метро Купчино и дальше автобусом. Минут сорок в один конец по надоевшей подземке.

Она решила воспользоваться услугами частного дантиста, чей кабинет только-только открылся рядом с аспирантским общежитием, где они с мужем занимали небольшую комнатку вот уже третий год. Он заканчивал диссертацию по карботермическому восстановлению углерода, она работала в школе на окраине города. Окнами школа выходила на озеро, упомянутое Блоком в «Незнакомке»: «Над озером скрипят уключины и раздается женский визг». Микрорайон в начале века именовался Озерками и являл собой обширный загородный массив. Каждое утро ее вез туда трамвай на уроки литературы в школу с порядковым номером, перевалившим за семьсот.

К дантисту очереди не было, и она, не успев потомиться страхом, оказалась в кресле. В поле ее внимания, отвлеченного хоботом бормашины, долго не попадал тот, перед кем она должна была доверчиво распахнуть рот. Машина гипнотизировала. Она очнулась, когда душистая от туалетного мыла рука поправила ей голову, придав нужное положение. Запах запомнился.

Врач, обстукав больной зуб, сказал, что он не подлежит лечению, что есть что-то неладное в мягких тканях, поэтому его предстоит удалить. В душе она обрадовалась тому, что сверлильная техника напрасно точила на нее жало – ничего не выйдет. Сейчас ее в одно мгновение избавят от назойливой боли.

Щека немела от новокаина. Колесики винтового стула вплотную подкатили дантиста. Блеснувший в его руке никель отозвался в ней ужасом. «Ничего, сейчас – и все, все кончится». – успокоило сознание. Но вышло иначе.

Зуб выкорчёвывали долго. Какая-то необычная корневая система мешала дернуть его одним махом. Процедура затягивалась. Ее спросили, может ли она оплатить еще одну ампулу новокаина. Она согласно кивнула. Десну укололи второй раз.

С какого-тот момента ее перестало интересовать происходящее. Ушло напряжение, страх, неизвестность. И зуб этот был словно бы не ее зубом. И рабочий столик с его инквизиторским содержимым, и кисейное окно, и весь кабинет – все уплывало. Оставались только руки дантиста. Сильные мужские руки касались ее щеки, подбородка, шеи, губ. Она следила за их движением, пытаясь угадать каждое последующее. Она хотела их, одновременно причиняющих боль и очень нежных.

Наконец, руки успокоились. «Смотрите, какой якорь», - сказал он, что-то держа в руке. Она не увидела то, что он держал.

Нужно было успокоиться. Солнце второй половины марта наделало проталин в больничном дворике, высушило щербатую скамейку. Она присела. Где-то в кустах гомонились птицы, звенела проезжей частью улица. А она чувствовала, как этот огромный, плотно обжитый людьми город спустил на нее все свое одиночество в этом маленьком подтаявшем дворике. Она внезапно поняла, что ей не хочется уходить. Ее тянуло за белую дверь.

Прошла неделя. Муж, занятый диссертацией, не замечал ее ухода в себя. На джинсовом ремне проделала еще одну дырочку – сон и аппетит повели себя предательски. Руки, голос, мартовское солнце – все события того дня не отпускали ее. Она перестала бегать по утрам по парковым дорожкам Дома ученых. В постели, отвернувшись к стене, она вспоминала его, и ей хотелось плакать.

Спустя еще неделю она выдумала себе боль и вновь оказалась в кресле. Он очень внимательно смотрел, долго выспрашивал, где именно и как болит. Она путалась в ответах. В конце концов, ей предложили зайти в другой раз, если то, что ее беспокоит, не пройдет. Это был крах. Путь общения через кресло был отрезан. Она начала лихорадочно искать выход.

Выход был найден, как ей казалось, гениально. Она решила пригласить его в театр. И не просто в театр, а в Мариинский на «Хованщину». Опера шла в новой трактовке. Петь главную партию прилетал из Белоруссии Атлантов. Художник-оформитель за оригинальное решение получил Государственную премию. Попасть на этот спектакль было делом престижа. Она переступила через свои возможности, доставая билеты. Ей обязательно было нужно в ложу второго яруса. Она считала, что только с этого уровня открывается глазу все великолепие одного из лучших театров мира.

Конверт с билетом был отправлен на адрес клиники. С этого момента все многообразие жизни свернулось для нее до томительного, вязкого ожидания. Придет или не придет? Иногда ей становилось страшно от того, что она делает, от всего, что с ней происходит. Она хотела и не хотела приближения того дня.

Он настал. Она ожидала особой нервозности, но ее не было. Ее охватила невероятная сосредоточенность на мелочах. Вдруг проступили так долго отсутствовавшие детали быта. Она затеяла уборку, приготовила еду. Затем оделась, взяла бархатную театральную сумочку и любимый сандаловый веер, выскочила из подъезда. Главное, не попасть на глаза знакомым, тем более мужу. Ей казалось, то тайное, что она несла в себе сегодня, будет легко прочитано встречными.

Даже длинная очередь к парикмахеру не сократила время. Его все еще оставалось много. Эскалатор вынес ее на театральную площадь за час до спектакля. Она увлеклась сутолокой вечернего часа-пик. Той неповторимой толчеей большого города, в которой до тебя никому нет дела. Она любила людской поток, особенно поток Невского проспекта.

Фойе Мариинского ждало зрителей. Сдала пальто, прошла в ложу. Села. И тут дикое, холодящее душу беспокойство захватило ее. Что сказать, если он придет? Как все объяснить? Бежать отсюда, бежать немедленно! Она выскочила из ложи и спустилась в партер. Стало ясно, что не хватит сил даже приблизиться к указанному в билете месту.

Тем временем зал заполнялся. Она окинула взглядом ярусы напротив, приметила полупустую ложу и поднялась со вторым звонком. Два или три места в ней так и остались незанятыми – кому-то не суждено было в этот вечер попасть в театр.

Кажется, ни до того, ни после ей не доводилось так нервничать. Она почти ломала веер, то и дело падал бинокль. Она пропустила момент, когда он появился. Ей показалось странным, что он не в белом халате. Ее даже несколько обидел его строгий костюм, она не узнавала его в нем.

Припала глазами к слабой театральной оптике. Видела, как он оглядывался, смотрел по сторонам и наклонялся к соседу – видимо, что-то сказал или спросил. «Он нервничает», - неожиданно сладко подумала она. И что-то в этой мгновенной, ускользающей мысли было успокоительное для нее самой и безжалостное для него.

Свет начал плавно гаснуть. Оркестровая яма зазвучала увертюрой. Роскошный, отяжелевший золотым шитьем занавес разошелся в стороны. Спектакль начался. На сцене разворачивались исторические события, исходила скорбью Марфа, сгорал раскольничий скит, а она смотрела и смотрела на него. Сумерки зала делали его едва различимым. Она видела, что его увлекло действие, и какая-то тонкая радость от этого почти успокоила ее.

После антракта она смотрела на него реже – сцена завладела и ее вниманием. Но боковым зрением продолжала следить за его ложей. Там все было по-прежнему, и место рядом с ним, ее место, зияло темным провалом.

Она покинула ложу немногим раньше окончания спектакля. В гардеробе обменяла номерок на пальто, оделась, вышла, остановилась у входа. Самым сложным было не пропустить его в потоке выходящих, не зная, что на нем. Она не вполне осознавала, зачем ей это надо, но интуитивно чувствовала необходимость заключительного аккорда, последнего штриха.

Не пропустила, выхватила взглядом из толпы его, застегивающего на ходу легкую дубленку. Двинулась было следом, но убавила шаг и остановилась, почти равнодушно наблюдая, как удаляется чужой, незнакомый мужчина.